ГЛАВНАЯ

Общие сведения

Личные страницы

Бляхер Леонид Ефимович - доктор философских наук, профессор, зав. кафедрой Философии и культурологии

Можно ли согласовать спонтанный порядок и полицейское государство

Я уже не один раз писал о своеобразных «тактах» в процессе освоения дальневосточных территорий. Для сохранения логики изложения стоит повторить этот пассаж. В развитии Дальнего Востока в качестве части России более или менее очевидно выявляются «приливные» и «отливные» такты. В периоды «прилива», когда в государстве было относительно хорошо, центральное правительство вспоминало, что где-то, невероятно далеко у него есть гигантские территории. И на территориях этих есть всякие нужные вещи. Для XVII столетия – пушнина, «мягкая рухлядь», отчасти, «рыбий зуб». За ними шли первые переселенцы. Их добыча регулировалась Сибирским приказом. Ими «обкладывали податью» подвластные народы. В следующем столетии главным богатством региона оказалось серебро и китайские товары. Еще позже – золото, лес, полиметаллы и т.д.[1]

 При этом, каждый новый «приливной такт» прибывало новое начальство, ответственное  за развитие именно данного вида деятельности. При этом, представители «прошлых», утративших актуальность профессиональных групп отнюдь не исчезали. Просто за них теперь не нужно было отчитываться перед столичным начальством. Они исчезали не из региона, но из отчетов. Становились невидимыми для власти[2], превращались, в своего рода, социальных невидимок. В «приливные» периоды, их вес в экономике Дальнего Востока, не шел ни в какое сравнение с государственными вложениями в основную отрасль. Тем более, что в этом варианте с издержками не считались.

В советские и досоветские годы Дальний Восток был  — регионом «про запас», регионом «на будущее». Он скорее олицетворял геополитические амбиции страны, нежели воплощал их. Огромного Дальневосточного военного округа не всегда хватало даже на защиту восточных границ. Экономическая же эффективность региона в хозяйстве страны вообще была сомнительной. Как показывают расчеты экономистов, даже в благополучные 1970-е -1980-е годы регион тратил почти на 26 % больше (без учета содержания войск ДВО), чем производил[3]. Транспортные и энергетические тарифы делали любую произведенную там продукцию «золотой». И если речь шла не о золоте как таковом, не об уране, уникальных биоресурсах или алмазах, продукция оказывалась неконкурентоспособной.

Ключевым был иной — политический — смысл существования региона. Здесь, как считали государственные деятели, да и исследователи, находился естественный рубеж государства, граница «цивилизационной платформы»[4]. Более того, такое восприятие региона доминировало и в досоветские времена — по крайней мере, после краха «американского проекта» на Аляске. Граница и подвергалась маркированию, «осваивалась».

Подъем российского флага в Мариинском посту (современный Николаевск-на-Амуре), на острове Сахалин или на Амурском утесе — месте расположения современного Хабаровска — был куда более значимым событием, нежели открытие в регионе серебряных и золотых месторождений. Ведь доходы от последних были минимальными. Так, в конце XVIII столетия на организацию «правильной добычи серебра» казна выделила 25 тыс. рублей, серебра же было добыто менее чем на 26 тыс. Подобное соотношение сохранялось и впредь[5].

Потенциальное богатство региона нивелировалось его крайней удаленностью от мировых центров, предельной неразвитостью коммуникаций. Регион символически был обозначен как принадлежащий России, хозяйственное же его освоение откладывалось на будущее. Пространство внутри маркированных границ оставалось пустым. Относительно плотно была заселена лишь узкая полоса вдоль верхнего и среднего течения Амура, а также вдоль Дальневосточной железной дороги. Там были работа, жилье, возможность сбыта сельскохозяйственной продукции. Главное — там был смысл региона. Население требовалось для того (особенно ясно это стало после русско-японской войны 1903–1905 гг.), чтобы защищать границу, снабжать армию, обеспечивать коммуникации. Вся остальная территория заселялась эпизодически (золотоносные рудники, охотничьи поселки, угольные копи и т. д.).  

Это свойство региона точно подметил один из первых и наиболее глубоких исследователей Дальнего Востока губернатор Приморья П. Ф. Унтербергер, полагавший, что регион очень пригодится России, когда ее европейская часть окажется перенаселенной. Для того чтобы в этой ситуации (по оценке Унтербергера, она должна была сложиться к середине ХХ в.) избежать массовой миграции граждан за рубеж, и необходим регион «впрок». Нужно сформировать там органы управления, вооруженные силы, хозяйственную и транспортную инфраструктуру, которые потом, когда это понадобится, позволят с легкостью развернуть его в полноценное территориальное образование. То, что регион не в состоянии прокормить за счет собственного производства даже наличное население, представляет собой плату за ожидаемые в будущем блага и защиту основной территории страны[6].

Плановое хозяйство советского периода не очень заметно повлияло на «потенциальность» региона. Начиная с 1930-х годов, ставка была сделана на развитие ВПК[7]. С экономической точки зрения переброска огромного числа грузов, эшелонов людей и т. п. вряд ли была целесообразной. Но политический смысл региона (форпост и крепость Советского Союза на Дальнем Востоке) в тот период полностью покрывал дефицит смысла экономического, и… в регион текли ресурсы. В сталинские годы недостаток людей компенсировали лагерями и рабским трудом заключенных, а с наступлением «вегетарианских» времен — военными строителями и «корейскими лесорубами». Эти бесплатные или, во всяком случае, очень дешевые работники несколько снижали издержки строительства «новой жизни». Частично трудовые ресурсы пополнялись с помощью оргнаборов и комсомольских призывов.

Вот в периоды «отлива», когда центральная власть испытывала те или иные проблемы значимость «невидимок» существенно возрастала. Регион переходил в режим «консервации». Сокращалось население, прежде всего, то, что было занято в основной отрасли. Архаизировалась экономика. В этих условиях именно «невидимки», изначально существующие в пространствах властных лакун вне государственной опеки, становились основой выживания региона. В результате этих «тактов» и бесконечной удаленности от основных центров, как национальных, так и мировых, Дальний Восток оставался «осваиваемым регионом». В этом статусе он встречает и очередной период «отлива» в начале 90-х годов.

Распад СССР, экономический кризис, связанный с разрушением хозяйственных связей, внедрение «экономических критериев» для региональной экономики[8] потрясли хозяйство региона, основанное на ВПК. Попытки конверсии оборонных предприятий провалились, а население, связанное с этими производствами, начинает стремительно мигрировать. Подобные процессы мы наблюдаем во время всех периодов «отката».  Население сокращается, хотя и не столь катастрофически, как, скажем, в XVIII столетии, но ощутимо, а наиболее передовые в техническом отношении предприятия перестают функционировать или, по крайней мере, существуют в крайне сложной ситуации.

Однако именно в последний период  возникла и специфика. Дело в том, что в предшествующие века удаленность региона была абсолютной. Все мировые центры финансов, промышленности и инноваций располагались очень далеко, что фиксировалось и в самом названии. На рубеже XX – XXI столетия ситуация меняется[9]. Падение «железного занавеса» поставило регион в положение непосредственного соседства с глобальными центрами, расположенными в АТР.  Агрессивные постиндустриальные экономики Шанхая, Осаки, Токио, Гонконга и т.д. остро нуждались в ресурсах дальневосточной окраины и готовы были за них платить. В результате, вместо обычной консервации и архаизации региона, он впервые самостоятельно включается в глобальные экономические процессы. Глобализация, со всеми оговорками, понятными при применении этого термина к Дальнему Востоку, становится средством выживания территорий. Именно приграничная торговля и последующие более крупные обмены, спасли в 90-е годы и приграничные территории Приморья, и Еврейскую автономную область и все приграничье. Включается он не вполне так, как виделось идеологам постиндустриального развития России, не как центр экономики знания, но в качестве поставщика сырья. Однако, даже такое «включение» делало региональную экономику, при незначительном населении вполне эффективной. За вторую половину 90-х годов  региональные центры обретают необходимый лоск, обрастают социальной и досуговой инфраструктурой, существенно превосходящей советские аналоги, развивается жилищное строительство.

Постепенно экономическая активность докатывается и до «региональной периферии», малых городов Дальнего Востока. Из «черных дыр» на экономической карте региона, какими они были большую часть 90-х годов, они постепенно превращаются в места, не то, чтобы особенно комфортного, но вполне сносного проживания. Так, в городе Амурске вплоть до конца кризиса 98-го года отток населения превышал 1000 человек в год. После этого снизился до 120 – 130 человек в год. Важно и то, что, как показали неформализованные интервью, о которых мы расскажем позднее,  мигранты середины 90-х годов уезжали «насовсем», рвали с местом. В более поздний период миграция шла, главным образом, в региональные центры, а связь с местом исхода не прерывалась. Сходным образом протекали миграционные перетоки и в других малых городах региона. Ресурсы для выживания малых городов были различными, совсем не обязательно связанными с приграничной торговлей. Однако именно здесь, в пространстве таких «черных дыр» государственное воздействие было наиболее слабым. Это и позволяло сложиться порядку, обеспечивающему выживание.  

Но в «нулевые» годы вектор развития вновь меняется. Государство «вспоминает» о существовании дальневосточных территорий. Точнее, те нормы, которые в 90-е годы существовали, но не применялись в силу слабости государства, начинают исполняться. «Лакуны» начинают заполняться.  Более того, у государства появляются ресурсы, которые можно направить на освоение этих территорий, которые, согласно официальной статистике и неофициальной мифологии пусты, бедны и остро нуждаются в инвестициях. Инвестиции под федеральные целевые программы и пошли в регион. Но пошли они вместе с новыми жесткими правилами игры, которые, практически, не соотносились со сложившимися. Здесь и возникает противоречие, выливавшееся порой в открытые акции гражданского неповиновения[10], но чаще проявляется в «оружии слабых», более или менее явно проявляющемся оппортунизме[11].

В интервью, да и в печати происходящие процессы все чаще осмысляются не столько, как освоение, сколько, как «захват» Дальнего Востока, превращение его в колонию. Соответственно, прежнее существование, трактуется, как «самостоятельное», «свободное» [12].  

Огромные вливания в экономику региона, если нет возможности перераспределить их в интересах местного сообщества, воспринимаются как инструмент колонизации региона, способ захвата территории[13].  Это, вполне понятно, вызывает и всплеск общественного интереса к поискам самоопределений дальневосточников, описанию их особости. В качестве одной из таких, ключевых черт и воспринимаются контакты с Китаем, которые, по мысли идеологов и исследователей порождают новое качество населения.  Если в начальный постсоветский период близость с Китаем трактовались, как угроза, то теперь они все чаще воспринимаются, как ресурс. Причем, ресурс, который необходимо оберегать. Прежде всего, от «Москвы»[14]. 

Все это предельно наглядно проявилось в ходе проведения саммита АТЭС в городе Владивостоке и предшествующих ему государственных мероприятиях на территории, воспринятых не только дальневосточным, но и российским сообществом, как подготовка к саммиту АТЭС.  Казалось бы, ситуация уникальная. Дальний Восток, действительно, выходит на авансцену российской политики, становится основой для общенационального проекта «восточного поворота», «ворот в Азию», которая уравновесила бы «окно в Европу».  Попробуем чуть подробнее прописать этот посыл.

В период, когда Европа процветала, а Азия оставалась глухой мировой периферией, вариант «восточного развития», попытка которого впервые предпринималась в конце XIX века, был не более, чем политической экзотикой, лишенной экономического смысла. Отсюда колебания и нерешительность в восточной политике Санкт-Петербурга, приведшие к позору Русско-Японской войны[15].

Сегодня ситуация иная. Европу лихорадит. Причем, впечатления, что больной идет на поправку, не создается. Исландия, Греция, Испания и Португалия все глубже увязают в пучине кризиса. На очереди Италия и Словакия. В этих условиях попытка решить проблемы «родных» за счет «двоюродных» не могла не возникнуть. Более того, все попытки нашей страны закрепиться в каком-либо секторе, кроме поставки энергоресурсов, впрочем, не особенно уверенные, гасятся на корню. Ситуация вполне устраивает Европу. Но устраивает ли она Россию? Все большее распространение получает мнение, что на жестко структурированном европейском рынке для России места попросту не находится. Здесь и всплывает «восточное направление». Рынок АТР на сегодня намного больше европейского, гораздо более динамично развивается, остро нуждаясь в российском сырье, причем не только сероводородном. Главное же, на этом рынке место для России здесь не то, чтобы готово, но потенциально есть.

Беда в том, что с АТР Россия соприкасается регионом, который большую часть своей истории был не торговой территорией, но крепостью. Именно под эту задачу выстраивалась его промышленность и транспортная сеть, основывались города и заселялись пространства. С основной территорией страны Дальний Восток  связан узкой полоской Транссиба, плохо проложенной автомобильной трассой и не блестящим авиасообщением. Промышленный потенциал региона в основном составляют предприятия ВПК, рентабельность которых никого интересовала, а затратность компенсировалась утверждением, что «на политике» мы не экономим. В результате, на роль основной торговой территории в проекте «поворота на Восток», выдвигается регион, принципиально для этого не приспособленный. Значительная часть его населения продолжает мыслить в категориях военного форпоста, ностальгировать по временам, когда этот тип мышления имел под собой основания.  Его промышленность предельно нерентабельна.  Транспортная инфраструктура пребывает в зачаточном состоянии, а энергетика устроена настолько не рационально, что даже наличие энергетических мощностей не решает проблему. Все это так.  Именно это положение приводило к бесконечным колебаниям всякий раз, как только возникала идея «выхода в АТР».

Но сегодня ситуация уникальная. Во-первых, у страны пока еще есть ресурсы для преобразования региона. Во-вторых, почти два десятилетия дальневосточники на свой страх и риск, при минимальной поддержке государства интегрировались в АТР. Больно, плохо, но интегрировались. Число людей, для которых сопредельные страны перестали быть чем-то неведомым, в регионе постоянно возрастает. И, в-третьих, альтернативы «восточному повороту» ни у России, ни у российского Дальнего Востока, похоже, не остается. В рамках этого «проекта» находится место и для федерального центра, и для местных элит, и для России в целом. Казалось бы, неожиданное, но желанное совпадение интересов федерального центра, дальневосточного бизнеса, населения страны, страдающего без объединительных скреп, да и самих деловых кругов сопредельных государств.

Однако единения рядов не выходит. Напротив, все сильнее акцентируется поиск особенных черт, отличающих дальневосточника, выделяющих его из общей массы «россиян»[16].  Отчасти это связано с тем факультативным обстоятельством, что появление видимых контуров «восточного поворота» совпало по времени с политическим кризисом 2011/2012 годов. Соответственно, сам смысл проекта трактовался в контексте протестных действий. Конечно, это во многом помешало идее «восточного поворота» стать консолидирующей основой для новой политической нации, да и просто получить внятную артикуляцию.

Но было и иное. Модернизационные проекты, реализующиеся и планируемые в регионе, вошли в противоречие с интересами сложившихся за десятилетия локальных территориальных общин, их практиками социальной и хозяйственной деятельности. Проиллюстрировать это на конкретных кейсах мы и постараемся ниже.

Перейти к следующей главе