ГЛАВНАЯ

Общие сведения

Личные страницы

Бляхер Леонид Ефимович - доктор философских наук, профессор, зав. кафедрой Философии и культурологии

Коррупция как политическая проблема

Итак, коррупция как значимая социальная и экономическая проблема появилась в постсоветской России в середине 1990-х годов. Причем, что важно, в тот период она не выступала в качестве проблемы политической. Несмотря на все «коробки из-под ксерокса», ее осмысливали главным образом в свете экономических трудностей. Как мы постарались показать выше, и само понятие коррупции, и весь антикоррупционный дискурс были связаны в это время с борьбой против «организованной преступности». Попытки – впрочем, весьма слабые – подготовить специальный закон о коррупции носили, как правило, служебный характер[1] и легко блокировались депутатами, представлявшими регионы. Примечательно, что в такой своей версии антикоррупционный дискурс достаточно плотно соединялся с дискурсом о справедливости[2] («бандиты»-коррупционеры попирают справедливость) и отчасти затрагивал (опять же через «справедливость») приватизаторов и победителей «залоговых аукционов», которые тоже были несправедливыми. Регионального уровня власти он практически не касался, хотя именно в регионах тогда и были сосредоточены основные экономические связи.

Одному из авторов этой статьи уже доводилось писать о смысле борьбы с организованной преступностью в постсоветской России[3]. Для сохранения логики изложения воспроизведем некоторые из высказанных ранее соображений.

Организованная преступность в стране формируется в условиях «дефицита легитимного насилия», образовавшегося в результате краха «советского проекта» и горбачевской перестройки. Провал перестройки не в последнюю очередь был связан с выжидательной позицией, которую заняла бюрократия эпохи Михаила Горбачева. К тому времени, как убедительно показывает Виталий Найшуль[4], местная бюрократия настолько приватизировала властные функции государства, что любое решение, принимаемое «в верхах», должно было пройти сложный процесс торга-согласования, прежде чем быть реализовано. Бюрократия, чьи интересы оказались ущемлены, и блокировала любую активность «прорабов перестройки». Их сигналы просто не доходили до адресатов. Поэтому власть и перешла в руки единственного политика «ближнего круга», избравшего харизматический, принципиально внеинституциональный тип общения с населением, – Бориса Ельцина.

Однако последствием победы такого типа политической коммуникации стал развал государственного механизма и беспорядочные (а порой и просто нелепые) попытки хоть как-то стабилизировать ситуацию. Вместо обмена власти на собственность, что должно было, по мнению идеологов постперестройки, позволить миновать неприятный период борьбы за власть, возникла хаотическая реальность распадающегося общества. Кирилл Коктыш называет этот период «балансом слабостей»[5]. Сильных в новой России не оказалось. Во всяком случае, в легальном пространстве.

В условиях отсутствия «силы» главной технологией выживания становится теневая, подлинно народная приватизация собственного рабочего места, основы которой были заложены «несунами» советской эпохи и ранним кооперативным движением. Всемогущий бартер вплоть до выплаты зарплаты утюгами и гробами стал формой легализации такой приватизации.

В наиболее сложном положении оказались работники государственного аппарата, чьим единственным ресурсом была делегированная им и частично приватизированная ими власть. Ведь именно она-то и распадалась, порождая все новые «центры слабости». Тем не менее наличие реликтовой (сохранившейся с советских времен) власти позволило бюрократии пережить трудные времена, полностью приватизировав собственные властные полномочия, на тот момент не особенно востребованные. Чиновничество было почти лишено возможности производить силу – и порядок посредством силы.

Главными производителями силы в тот период стали организованные преступные группировки (ОПГ), «крыши». Об этих «силовых предпринимателях» столь ярко и убедительно написал Вадим Волков, что нам остается только кратко пересказать его мысли[6].

Бизнес, да и просто социальное взаимодействие, остро нуждается во внешней (силовой) упорядоченности, в разрешении Гоббсовой проблемы и превращении «войны всех против всех» в некую систему общепринятых и понятных правил. Криминальные «крыши» и создали такие правила. Они были жестокими, совсем не демократическими и не гуманными. Но на тот момент были только они. К бандитам обращались и первые бизнесмены с целью гарантировать сделку, и рядовые граждане с жалобой на ЖЭУ. До 1996 г. (а на самом деле и позже) государевы люди новой реальности просто не видели. Этого не позволяли законы. Забавляют активно ведущиеся сегодня в самых разных кругах разговоры о связях того или иного бизнесмена или политика с «мафией», с преступностью. Нам кажется, что гораздо труднее найти активного социального (экономического, политического) агента, который не был бы с ними связан. ОПГ («крыши») были реальными силовыми операторами, регулировавшими стихийный рынок первых постсоветских лет.

Однако, несмотря на всю романтику «плаща и кинжала», «братвы» и «общака», как только бизнес вышел за рамки совсем уж малого, ему понадобился иной силовой оператор. В стихии тотальной торговли начала 1990-х годов, эпохи бабушек у остановок, «челноков», «вещевых» зарплат, неуверенности и выживания локальные сообщества вполне успешно регулировались криминалитетом. Но с появлением первых сколько-нибудь крупных предприятий, связанных с экспортно-импортными операциями, криминал перестал срабатывать. Вопреки всем страшилкам на тему криминальных сообществ, поделивших Россию между собой и вершащих ее судьбы на тайных сходках и стрелках, ОПГ оставались локальными операторами. Все попытки выйти на новую территорию блокировались местными ОПГ. Существенной проблемой была и абсолютная нелегальность этих операторов. Ведь зарубежный партнер требовал хоть какого-то легального статуса. Здесь и включилось государство в лице региональных чиновников, приватизировавших определенный силовой (функциональный, бюрократический и т.д.) государственный ресурс. Идеологической основой, позволившей им вытеснить ОПГ из экономического поля, стала борьба с организованной преступностью. При этом собственно правоохранительный ресурс задействовался не особенно часто. Гораздо чаще использовался экономический механизм.

Качество услуг, предоставлявшихся региональными чиновниками (возможность и легитимность применения насилия), оказывалось в целом выше, чем у ОПГ, спектр этих услуг – шире, а цена – ниже. Поскольку каждый чиновник – продавец услуги вполне удовлетворялся небольшой платой, совокупный платеж (взятки, расходы на «дружбу», официальные выплаты) был не особенно велик, во всяком случае, намного меньше, чем платежи «крышам» или «белые» платежи, и гораздо более эффективен с точки зрения экономического или социального агента. Он позволял не только избежать угрозы государственной санкции, которая к концу 1990-х годов уже была относительно реальной, но и приобрести нужную ему услугу, будь то возможность взаимодействия с партнером, получение долга, защита от конкурентов и от появления новых игроков, легализация социального статуса или включение механизма enforcement’а.

Рынок получил необходимые силовые услуги, а чиновник – необходимую финансовую поддержку. Однако для того чтобы силовая услуга была оказана, ее держатель должен быть включен в сложную систему административных обменов. Ведь ему приходилось «торговать» не только с экономическими и социальными агентами, но и с другими обладателями силового ресурса. И здесь принципиально важным был не формальный ранг, а ценность приватизированного государственного ресурса, и занимавший более высокую ступень в легальной иерархии обладатель ресурса отнюдь не обязательно являлся сильнейшим. Министр, к примеру, мог не контролировать «реальные потоки», а его заместитель – полностью контролировал. Функция министра заключалась только в том, чтобы легитимировать деятельность зама – реального силового оператора. Соответственно распределялись и доходы.

Для осуществления властного (силового) действия тот или иной оператор часто нуждался и в союзе с представителями иных иерархий (так сказать, не по вертикали, а по горизонтали), чьи услуги он был вынужден как-то оплачивать. Например, сотруднику администрации области могли понадобиться услуги начальника УВД города, прокурора или сотрудника другого департамента.

Цена административной услуги складывалась, таким образом, из дохода чиновника (взятка, откат) и его издержек по ее оказанию (производству), которые, в свою очередь, состояли из подношений вышестоящему начальнику, легитимировавшему сам акт приватизации государственного ресурса, и покупки услуг сопряженных силовых операторов. Ограничителем цены услуги (отнюдь не «предложения, от которого нельзя отказаться») выступал платежеспособный спрос. При изъятии «в два горла» экономический агент уходил в «тень», под крыло криминальных операторов, менял территорию, прекращал экономическую деятельность.

Дальнейшее распределение доходов внутри административной структуры, точнее, административной сети осуществлялось в зависимости от значения того или иного оператора в производстве и сбыте услуги. Наиболее значимый участник производства услуги и получал максимальный доход от ее продажи.

Сам рынок, пронизывая все общество, был достаточно сложно иерархически организован. На его низовом уровне, уровне локальных сообществ, «красные» «крыши» продолжали отчасти конкурировать с криминальными. Правда, последние или срастались с властью, или вытеснялись из бизнеса. Функцию основного легитиматора хозяйственной жизни территории выполнял губернатор. Именно он был верховным «разрешителем» и для силовых операторов, и для экономических агентов.

Поскольку подобная деятельность при крайней ее востребованности была не вполне законной или, по крайней мере, могла быть осмыслена в качестве таковой, возникало специфическое состояние, которое можно обозначить как презумпцию виновности. Принципал (в данном случае губернатор) знает, и агент отдает себе в этом отчет, что деятельность агента может быть расценена как преступная. А будет ли применена санкция, зависит от правильности поведения на рынке административных услуг, правила игры на котором к концу 1990-х годов обрели вполне завершенный и прозрачный для всех игроков характер. Через посредство презумпции виновности и выстраивался механизм enforcement’а для участников административного рынка.

Ввиду того что основным источником легитимности власти губернаторов в тот период были прямые выборы, «региональные бароны» вольно или невольно включали в систему распределения административной ренты рядовых граждан, точнее, облагали административный рынок достаточно серьезным социальным налогом в пользу населения, чья лояльность поддерживалась несколькими факторами.

Пал Тамаш писал о купленной лояльности[7]. К рассматриваемому периоду это может быть отнесено лишь отчасти. Бесспорно, социальный налог, которым облагался бизнес, был формой покупки лояльности главного легитиматора – населения. Но через оказание административных услуг, обеспечение порядка в самых важных для населения «серых» зонах губернаторский уровень производства порядка был связан с реальной жизнью большей части граждан России. Понятно, что термин «губернатор» – это не обозначение должности и даже не обозначение лица. В данном случае речь идет о действительном собственнике властной услуги на территории. Персонально (и с точки зрения должностей) властное распределение могло быть различным, как и состав участников административного рынка, уровень их платежеспособности и содержание услуги. В соответствии с этим выстраивались различные варианты региональных политических режимов[8].

Федеральная власть была включена в эту структуру в нескольких отношениях. Не стоит забывать, что она обладала правом «второй инвеституры», то есть легитимировала деятельность губернаторов. Конечно, всенародное избрание было основной легитимацией, но строптивому губернатору федеральный уровень мог создать серьезные проблемы. Соответственно, в направлении центра шли не только «белые» (в тот момент незначительные) отчисления, но и часть «настоящих» доходов – так сказать, налог на легитимацию. Но у центра были и функциональные задачи. Во-первых, даже в тот период сохранялись всероссийские предприятия, нуждавшиеся в правилах игры для всей страны. При всей рыхлости этих правил, они были и контролировались именно центральным правительством. Они же выступали в роли своего рода «международного права» при осуществлении межрегиональных трансакций. Именно эта – важнейшая и необходимая – функция федерального центра удерживала страну в одном политическом пространстве. Крики о «растаскивании» России «по региональным углам» – не более чем пропагандистский ход в борьбе нанайских мальчиков, какой на самом деле была борьба между центром и регионами.

Собственно, здесь-то и кроется основная причина того, почему закон о коррупции, обсуждавшийся (правда, не особенно активно) с 1994 г. и косвенно затрагивавший эту сферу реальности, столь легко и безболезненно блокировался. Административный рынок устраивал значительную часть населения и подавляющее большинство хозяйствующих субъектов.

В данном контексте понятие «коррупция» могло относиться лишь к тому сегменту социально-экономической реальности, который оставался за рамками административного рынка и конкурировал с ним. Прежде всего это «бывшие» силовые операторы, на какое-то время «заменившие» в экономике государство, а также «беспредельщики», то есть нарушители неформальных правил, но никак не те, кто формирует и реализует практики административного рынка. Сами эти практики к «коррупции» не причислялись и не воспринимались как «несправедливые». Причина проста. Коррупция, тонким слоем размазанная по всему обществу, из девиации, отклонения от нормы превращается в норму. Здесь так принято. Более того, именно благодаря административному рынку обыватель получал возможность «купить» себе немного приватности и относительной независимости. В силу этого к рубежу веков, когда ОПГ окончательно сходят со сцены или вытесняются в маргинальные зоны, проблема коррупции постепенно теряет актуальность. Угасает и исследовательский интерес к организованной преступности, который теперь носит скорее «исторический» характер как попытка запечатлеть «уходящую натуру».

Таким образом, к концу 1990-х годов сложилась вполне рабочая «рыночная модель» государства, взаимодействовавшего с населением и экономикой, оказывавшего им необходимый спектр услуг. При этом существовал реальный федерализм, и название «Российская Федерация» отнюдь не было лишь данью традиции. Понятно, что структура эта была «серой», а не «белой». Но ее легализация, как показал Вадим Радаев[9], была вполне реальной. На рубеже столетий Российская Федерация вполне могла стать страной с эффективно работающим государством, регулируемым административным рынком. Но история выбрала иной путь. Поворот на новую траекторию развития начался с приходом к власти Владимира Путина.

Перейти к следующей главе